«Лето. Июнь. Поле. Русское поле. Нет, кубанское поле. Хоть пока ещё и российское. Но всё равно кубанское. Вот кто эту «рос-сись-кую фед-ера-цию» видел, кто знает, что это такое? Вот так, с ходу, без бумажки — слабо? «Политиццкое территориальное объединение различных народов, имущих определённую политиццкую самостийность в сём составе», — как-то так, ага? Ну вот представьте корзинку, а в ней клубнику, картофелину, одуванчик, чекушку и гусеницу, и вот повязаны-прикрыты они, значит, в этой корзинке тканью, чтоб не рассыпались в дороге. Они, ясен пень, не перестали быть клубникой, картохой и тэдэ, но несут-то уже не их как таковых, а корзину, о ней встречные и вопрошают. Что ж выходит-то теперь? Корзинка ентва тож суть федерация? Ох, до чего ж смешно, глумно да чудно, ей-бо. А быть русским и искать русскую нацивональную идею, чтобы понять, что значит быть русским — это вообще что такое, что за сухояйцая неметчинская философья третьевековой свежести? Вот быть колхозником — это понятно и почётно, это всю страну кормить. Четырёхглазый с института говорит, что можно быть одновременно колхозником и русским, мол, одно другому не мешает и вообще может быть торжественно… нет, тож-дей-стве-нно, да. В последнее верится, поскольку, как говорят, лишь пятеро из сотни работящих на поля — не русские, зато вот председатели, политвруки и предстатели органов — наоборот. Получается, что русский в кубанской проекции это тот, кто страну кормит. Бунтари тут ещё, поди, прибавили бы «остальную». Ну сами подумайте: какая вам Россия, когда кругом арбузные бахчи, свежевыбеленные хаты, улыбки во все усы, и будто бы даже лесные птицы поют с пригэкиванием. Туто ж хоть и край, но самый центр и сок людской. Не до идентифляции самого себя с какими-то нациями. Мы, колхозники, класс — и этот класс мы всем покажем!»

— Апчхи, махачкалапчхи! — И чих разорвал на лоскуты голограммы нейронных цепей в каждой голове, стоявшей подле Альбертины Марковны, «чёрного солнца РСХА», как уважительно зовут агрополитического инспектора её коллеги, или попросту Мраковны, как зовут её «на земле» за чернявость лика и влас, а также за душевные потёмки.
— Будьте здоровы! — Вот, казалось бы, что может превратить дюжину видавших виды мужиков в хор октябрят? А искать-то надо было не по понятиям, а по персоналиям, по «кто».
— Вот вы, вроде бы, полуеврейка, а в детстве так и не приучились прикрываться. Ещё и инспектор российской сельхозакадемии. Что же, будем надеяться, что оросившая будущий урожай священная слюна элементаля вертикали власти поможет всходам лучше тянуться к солнышку.
— Степан, жги твою хату! — одёрнул недовольного председатель колхоза, Мудин-Мудько, добавивший к своей ещё и фамилию жены, дабы заполучить модное меж председателей окончание «-ко». Уж больно эротичной казалась ему челюсть Мраковны, подобная конской, особенно во время чиха. Эти формы возбуждали в нём потаённое детское желание о казачестве; казака без коня не бывает, даже если конь железный. Для Мудина-Мудько в мечтах были едины воля, её охрана, кони — и зубы Альбертины Марковны.
— Без упрёка немыслим комплимент, Выктор Вытальевич. Диалектика.
— Не умничай. Тебя за что к нам перевели? Чтобы исправиться, избавиться от умничанья, напоминаю я тебе. И это, напоминаю я тебе ещё раз, гораздо более мягкое наказание, через работу с землёй-то, чем сразу через Аппарат… Ну и раз уж ты тут встрял… Альбертина Марковна, вот, познакомьтесь, Степан Ебидыня. — Степан Ебидыня же понимал, что по местным понятиям представить человека без отчества, да ещё и по выбираемому ЭВМ временному ФИО изгнания-исправления, — всё равно что собаку. Нет-нет, в разговоре-то можно, но когда уже все друг друга знают. Но «выводить в свет» на «земле отцов», не упомянув папашу, — это, знаете ли, серьёзная такая пощёчина в рамках колхозного этикета. И по этой же причине, вероятно, местные не доверяют тем, у кого имя и отчество сходятся. Мол, сам себя породил, что ли? А учитывая, что в Вертикали таких много, можно догадаться о природе натянутости отношений между горними кабинетами и дольними полями.
— Да, изгой-с, гав, — так решил парировать Степан.

Мраковна не произнесла ни слова, лишь цокнула, отчего председатель колхоза едва вздрогнул и улыбнулся. Инспекционная процессия двинулась дальше по грядкам. Степана же схватил под руку политрук Цукерхоф и отвёл в сторонку.
— Забудь про неё, она приехала и уехала. Власть здесь я. Запомнил бы ты это. Но у меня с юмором всё хорошо, так что…
— Хорошо, учту, Амвросий Феликсович. И своё положение я уже осознал и принял.
— Гут. Я бы вот о чём тебя попросить хотел. Сегодня у второй смены школяров собрание на тему патриотизма и веры. Твоё присутствие, всего такого исправляющегося, было бы кстати. Первое я тебе, уж прости, не доверю, но вот о втором хотелось бы услышать из твоих уст, учитывая, что ты раньше и сам был в этой системе.
— Как же вы можете мне доверить второе, если без второго первого не может быть? Вдруг я внедрю в базис такое, что потом всю надстройку зашатает спустя годы?
— Твоё «вдруг» такое же невозможное, как несогласие с моим «бы», и вообще вредно свинцовым отравлением. Ну всё, гуляй до трёх склянок. Ой, это уже через полчаса. Что ж, догоню тебя возле ЦПХ.

Ебидыня пылил по дороге, мысленно поблагодарив Мраковну за чих, взорвавший хрупкий наст внедряемых Аппаратом мыслей. Да, ему сказали, что воздействовать не будут, уповая на естественное исправление, но откуда же эти мысли с покорёженной грамматикой строения? Ну откуда такой примитив и мешанина в мозгах у него, у закончившего кафедры теологии МИФИ и соцфака МГУ, у него, разбирающегося в ядрах и ячейках материи и общества? Вот они, значит, как, да? Со своим-то, хоть и оступившимся? Ну ничего, можно выработать какую-нибудь стратегию. Можно. Можно создать потайную комнату, куда они не проникнут. Погреб. И в этот бы погреб всю картоплю колхозную собрать. А можно и огурцы с помидорами. А можно и с маслицем их кушать. Можно и молочко. Можно, коль уж сам вырастил.
— Тьфу, что за херня, вы, уклёпки?
— Это вы нам, дяденька? — озорно спросили две чирикавшие до того восьмиклассницы. И стоявшие, как оказалось, возле входа в школу. Крепко же задумался ты, Ебидыня.
— Нет, нет, я так, о своём.
— Как же! А даже если так, мы всё равно расскажем кому надо! Хотя… Знаете, на загнившем западе есть праздник Хэлл-о-вин, и там говорят «трик-о-трит». Без понятия, шо это такэ, но так вот, сегодня у нас внеочередной его аналог. Зовётся праздник Ху-ё-вин. и мы говорим «литр-о-клитр». Так шо давай, дядечка, заткни нам рот либо бутылки горлом, либо багряным…
— М-да-а… Далеко пойдёте, скажу я вам. Очень далеко. Отсюда до Тверской где-то девять тысяч вёрст. Как и до Старой площади, однако. — Степан сделал паузу, сверился со сторонами света, вытянул руку, а на ней средний палец, и, ехидно улыбнувшись, продолжил: — И идти надо будет во-он в том направлении.
— Педофоб ты, дядька. Оставил юношество без радости и сладенького. Пошли, Юлёк, вырастем сталинистками. Будем молиться портретам Сталина, благодарить его за счастливое детство наших прабабок и насиловать мужиков в подворотнях, если не угостят дам сигаретками…

— О, Варь, гляди: Авдотична идёт! Здравствуйте вам снова. А знаете, как нас только что этот странный человек обозвал? Ну, я знаю, по нам так много чего придумать можно, так что мы поможем. Начинается на «у», продолжается через «ё», выводим штришок к «б», а за ней «к» и, наконец, «и». Вот представляете, да?
— Объяснитесь, молодой человек? — спросила дама сходной с ним молодости.
— Уважаемая, ну как можно? Они ослышались. В их возрасте бывает. Слышат звон, да не знают, кто тут мудоз… Кхм, простите. В общем, я им лишь сказал «вы, в юбке». Может, не совсем вежливо, но так их не перебить же.
— О да, понимаю. Стало быть, вы что-то хотели у них узнать?
— Да, как пройти в актовый зал? Ведь там будет собрание у второй смены?
— Если вы не против, предлагаю пройтись туда вместе, — похоже, она оценила его даже раньше, чем он её. Авдотична определённо была в его вкусе. Приятная внешность при наличии интеллекта, определённо не лишена пары высших образований, и наверняка с узкой специализацией. Но есть ли опыт работы? И что насчёт владения языками?
— А вы, часом, не лингвист? — не выдержал он, галантно предлагая учительнице руку.
— Я больше по географии. Знаете, какое это приятное чувство — иголочками циркуля отмерять расстояния на картах? Водить пальцами по широте и долготе…
— Не сочтите за бестактность, но я остановился в доме номер три, что в тупичке Социал-Демократии. У меня есть картами мира, свёрнутая в тубусе. Ещё в целлофане. И шампанское. Не хотите ли вместе открыть и то, и другое? — Она рисковала своими разговорами лишиться должности, он — рассудка, так что моральное право пить шампанское вдвоём у них было.

— Смотрите, как проходят лучи Солнца! Как искрят по краям! Меня всегда, несмотря на происходящее вокруг, успокаивала эта игра света, — начинал своё неподготовленное выступление Степан, кроме того он чувствовал новый приступ разжижения мозга, но боролся с ним. — Света, проходящего сквозь нас. С введением ритуала эти слова наконец-то перестали быть метафорой. Ритуала, который, как оказалось, предстоит мальчикам вашего пятого класса завтра. Нет, девочкам он не светит — они же, как известно, любят ушами, а потому прокола ушей под серьги хватает. Так гуманно решила наша обновлённая, Нововечная Церковь. А вот зачем мальчикам дырки в теле, да не абы где, а на руках, вы знаете? Вижу, старшие классы кивают, это хорошо. Нехорошо, что как-то неуверенно. Что же, напомню им и поведаю остальным. Необычайно распространена легенда о том, что будто бы в первой четверти двадцатого века качество и количество производственных сил в России упало настолько, что ситуацию уже никакие мигранты не спасали, а относительно русских закрепился миф о том, что руки-де кривые и дырявые, мастеров и умельцев не осталось; в ответ на что группа рабочих — кажется, уральских — взяла и просверлила себе ладони, да обработала раны фенолом, чтобы не затянулись. И вот с этими-то руками ка-а-ак заработала! Ни одного винтика с гаечкой не уронили! Ни один механизм не запороли! В общем, всю экономику региона мигом подняли, и нашли последователей во всех уголках страны. Тут же и Церковь с Вертикалью углядели шанс России, и ввели соответствующий культ, облагородив его до канонов. Красиво, но не то, чтобы правда. Правда ещё краше. Все ждали декабря две тысячи двенадцатого года и конца света. Учёные-гелиографы подтвердили, что количество солнечных бурь и пятен возрастает, Землю всё-таки накроет серьёзным порывом солнечного ветра, никому не упрятаться. Но нашёлся один святой человек, который всё-всё понял, который не терял Бога, и который понял, в чём спасение… Кстати, как его звали?
— А-а-ф-ф-а-г-ва-р-и--р-ы-а-а-ф-ий. — выдал что-то нестройное зал.
— Ну, будем считать, что знаете. Он собрал воедино знания культур. Святой понял, что Солнце — ангел Божий, и он требует Судного дня. И понял, что человек даёт слишком много тени, не пропускает свет в себя и через себя.И человек же не хочет и не любит страдать. Хотя очевидно, что каждый должен спасти себя сам, и для спасения нужна жертва. Так как же пустить свет Божий в себя, но при этом не погибнуть? Как человечеству исправить то, что оно натворило? — тут он понял, что окончательно увяз в пастырском болоте, которым его долбили по субботам почти всё время обучения, сразу после физкультуры. — Святой нашёл ответ: если человеку нечем будет прикрываться от лика Солнца, он всегда, при взгляде на него, будет помнить о грехах и их искуплении. Искуплении трудом. Предписывалось вернуться к труду на земле и фабриках, отказаться от головных уборов с козырьками и пройти процедуру нанесения того, что Римско-Католическая Церковь в своей традиции звала стигматами. Только она перепутала: римские солдаты не проделали Иисусу отверстия в руках и ногах, но воспользовались ими, Иисус имел их уже к моменту, когда начал проповедовать и спасать. То есть они их заткнули. Специально. Наш же с вами Святой и это понял. И внемлили ему государи. И создали агрегаты, работающие на лучах Лазаря, к-кхм, простите, на лазере, в миг выжигающие и обрабатывающие ранки. И так открылись люди Богу, видя свои собственные стигмы, и каждый раз при этом вспоминая о спасении. И отступило Солнце. И человечество стало спасённым. В разных странах по-разному называют полученные дыры. В России их называют «рот» . Да-да, не смейтесь. У вас есть рот в голове, и он один. А «рот» — это уже дыры и во множественном числе. У иудеев есть древнее понятие «сефира», их десять, и все вместе они называются «сефирот», подробнее о них вам расскажет учитель истории религий и верований. Так вот наш «рот» создан по аналогии. Единственное число — «ра». Ра — древнеегипетское название солнечного бога, отсюда и взято название. Взял его премудрый исследователь связи древних цивилизаций и России Михаил Юрьевич Задорнов. Он был не один, но остальные были не столь праведны. Он в своих искромётных выступлениях поведал о том, насколько плотно нас окружает Ра. Но об этом вам расскажет учитель новейшей истории России. Я же просто отмечу: «ды-ра». Понимаете, да? Отверстие, через которое в нас проникает Ра, божественный свет. Опять же, перекличка «рот» со ртом не случайна — думайте, что говорите, и думайте, для каких слов вы вбираете воздух и свет в свои лёгкие и голову. «Ра-ботать» эти дырочки вам, юноши, не помешают. Не беспокойтесь. Да и боли практически не будет. И посмотрите, какие они аккуратные!

«И как ловко в ра помещается сосок Авдотичны», — подумал он, при этом, казалось, мурлыкнув. Авдотична в ответ на поглаживания сладостно выгнулась на перине «ра-дугой», повернулась на бок и по-женски мило «пох-ра-пела» с минуту. Он же отправился оправиться.
— Быть изгоем из гоев не так уж и плохо, да и приступов больше не было, — проговаривал он себе под нос. — Может, не Аппарат это вовсе, а на Солнце перегрелся. Жаль, что с отменой уборов с козырьком не ввели кипы или хотя бы тюбетейки. Козырьки, дырки, Солнце — какую ерунду я сегодня им нёс, а?! — В голову наречённого Ебидыней опять полезли мысли, из-за которых его и сослали на Кубань.
— Степа-а-ан! Стёпа-Стёпушка-Стопарик! — бил кто-то в дверь, в голосе чувствовалась «ра-дость». Степан вооружился портками, тапками и готовностью врезать нарушителю ночного спокойствия. Последнее не понадобилось, а вот первые два пункта — да. С политруком лучше было не ссориться, да и тот, как открыли дверь, перешёл на почтительный шёпот, словно догадываясь, что в доме был кто-то ещё. Может, подглядывал, а то и щёлкал — кто его знает? — Слушай, мы тут хотим накрыть подпольную группку извращенцев. Не хотел бы посмотреть, а то и поучаствовать? Хоть поймёшь, с чем мы тут временами сталкиваемся. К утру вернёшься.

— Всем лежать-бояться, работают Органы! — Застигнутые же врасплох посчитали, что как раз было бы неплохо бежать, пусть не сумевшие поймать их Органы и боятся за карьеру. Удивительно, но почти всем удалось разбежаться. Остались только пара еле живых торчков-пацифистов и…
— Выктор Вытальевич, ну кто бы мог подумать? Что же это вам не спится-то, а? Решили с молодёжью поработать?
— Мэ-бэ-вэ… — пёрнул главколхозник не то ртом, не то жировыми складками.
— Кажется, председателю в данной ситуации больше подходит название «предлежатель».
— Вот, герр Ебидыня, смотри, что они тут делают: берут свой уд и суют его в ра. У некоторых, как говорят медики, это пристрастие даже приводит к деформации близлежащих костей. Да ведь не просто суют, а ещё порошочками да суспензиями всякими натирают. Уж не знаю, где они эту наркоту берут. Арестованный Мудин-Мудько, может, вы нам расскажете?
— Гэ-мэ-хэ… — председатель пытался было высвободить руки из еретического плена, но его пещеристотелый орган распух и выполнял роль наручников.
— «Хэ»? Я тебе сейчас покаху «хэ»! — Цукерхоф достал табельный пистолет. — Не доходит через рот до разума свет Божий через руки? Сейчас на одну ра у тебя станет больше! Я тебе её так сделаю, чтобы свет сразу в мозг попадал, ты понял? Всё, молись давай. — «Зэ-цэ-сэ», «бах!», «плюх», «чвяк».
— М-да, не знал, что мозг может так растечься.
— Степан, ботиночек об порожек, пожалуйста. Чтобы потом на поле это не занести. И постарайся ничего не трогать. Очень уж приставучие вещества пользуют.
— А чего это вы так, без допросов-то?
— Ну какой в этом смысл? У этих группочек нет организации, поставщиков идей и наркоты они никогда не сдают, и уж тем более не стоит дарить жизнь председателям, ежели те не соответствуют должности. Что ж его довело до такого-то, а?
— Амвросий Феликсович, быть может, так он искал замену ответной, хоть и порочной по сути, любви Мраковны?
— Лучше б в стойле лошадь отодрал, ей-бо.
— А лучше б эту лошадку ему подарили. Дарёному коню, как говорится, в зубы не смотрят. Может, перетерпел да сублимировал бы. Психология-с.
— Стало быть, психология это когда чешется желание почувствовать власть над умами, но у самого не хватает мозгов и мужества стать философом?

Тем временем на улице что-то заурчало. Цукерхоф и Ебидыня вышли на крыльцо притона-избушки.
— Хо-хо, кто пожаловал. Клованы собственной персоной.
— Казаки, что ли?
— «Показаки», как мы их называем. Любят свои и не очень свои деяния снимать на камеру. Понятия, правда, не имею, кто всё это смотрит. И зачем оно нужно именно в таком виде.
Мотоциклы заглохли, с них слезли товарищи в кожанках, слоями покрытых медалями за всю хурму, иногда в буквальном смысле, будто пластинчатым доспехом.
— Нам внутрь, — прорычал рыжий-конопатый, меченый Солнцем атаман.
— Во-первых, хотя бы здрасьте. Во-вторых, работы тут для вас уже нет, как обычно. В-третьих, не трупы же вы собрались пороть розгами перед камерой?
— Нам вызвать председателя, чтобы ты не залупался, полироль?
— Нет нужды. Он, скажем так, приехал на место преступления первым. Задолго до нас. Можно даже сказать, что ещё даже до того, как преступление случилось и началось. А если проще, то он в комнате в конце коридора. Без мозгов в прямом и переносном смысле. Остальное додумаете сами. В общем, позитивного сюжета вам здесь не сделать.
Казаки-рокеры помялись с минуту, сплюнули табаком да и уехали. Что называется, цирк остался, клоуны уехали. Через полчаса, когда прибыли судмедэксперты, политрук отвёз Степана обратно домой.

А дома его ждала пахнущая персиками ласковая записка о том, что работа не ждёт, и с намёком на знание о ночном визите. И желанием повторить счастье совместных открытий. Большего и не нужно было. Хотя нет, чашечка кофе не помешала бы.
— Да-а, нагрей меня, лоха! Раздай мою воду кружкам всю без остатка! — сказал чайник.
— Обоссы нас кипяточком, чайничек. Прильни к нам губами, человечек! — простонали кружки.
— А потом залезь в меня по локоть и достань сладкий хлеб, — молвил холодильник.
— Хорошо, утварь, — выдавил из себя Степан. — Вилки-ложки, присоединитесь?
— Ш-ш-ш! — прошипел чайник. — Ты что, не видишь, что ли, что они бодрствуют ночью, а утром отходят ко сну, повисая на крючках, как летучие мыши.
— Надеюсь, хоть кровь местного скота они не пьют.
— Не-ет, только железо и минералы из колодезной воды добывают. А вот мы бы от твоих слюнок не отказались.
— Угомонитесь, кружки, — успокаивающе произнёс холодильник. — Вам лишь бы в чём-нибудь вымазаться, а потом не мыться неделями. Или покрыться слизью, сползать со стола и биться об пол. Я даже не знаю, как такое поведение назвать. Анархо-деструктивный панк?
— Холодильник, ты, конечно, у нас авторитет, но разве это не тебе нравится, чтобы люди трогали твою ручку и тёрлись об дверцу, оставляя омертвевшие частички кожи? И это не говоря про забытые внутри плесневеющие бутерброды. И вообще, как понимать твои игры со внезапным выключением лампочки, когда людям приходится залезать в тебя буквально с головой? И вспомни своих собратьев, служащих маньякам и бережно хранящим в холоде их жертв так, как никогда продукты?
— Ты кипятишься, чайничек. И, человек, пожалуйста, поправь нашему свистящему петушку гребешок, то есть ручку. Самому же потом за неё, раскалённую, хвататься. Вот, хорошо. Говорю тебе спасибо за чайника.
— Я и сам могу.
— Что-что ты можешь яйцам? — встряла кастрюля.
— Глухая лопоухая ты жопа с ручками, «я и сам»!
— Выплесни на нас свою ярость, чайничек, не на неё, милый!
— Пщ-щ-щ-щ--у-и-и-и-ф-ф-фи!
— Давненько мы не видели такого мощного извержения через такой тоненький, почти что фимозный, носик.
— Щ-щ-с-су-у-ка ты, а не холодильник. С-с-сарказм свой прибереги до времени, когда я, разгорячённый, доберусь до твоих кишок!
— Чайничек, ты прекрасен в своём гневе. Чмоки тебе, милый.
— Чмоки тебе, холодильник, варяг ты наш.
— Да-да-да, приходи нами править, бери нас, как хочешь!
— Ы-и-и-го-го!
— Эх, до чего у нас тут жарко: стол пробудился и брыкается!
— Человек, не подходи к нему сзади! Ах! У-ух. Ну, да. Откуда ж тебе было знать, где у него зад.
— Кажется, серьёзно лягнул. Это нокаут. И нет, сладенькие, мы им в таком положении не воспользуемся — закон свободной воли. Его, друзья, надо уважать и беречь.

От неправедной ночи Степана пробудили праведные лучи Солнца. Он попытался было укрыться от них руками, но рот ему этого не позволяли. «Работает всё-таки», — подумал он. И собирался уже было перевернуться навзничь, как вспомнил стрёмную не то дрёму, не то явь про кухню, и решил, что лучше не подставлять зад почём зря. «Что ж, придётся вставать». Сложно всё-таки менять горизонталь на вертикаль, сложно. Приведя себя в порядок, Ебидыня вышел на крыльцо в исступленьи почесать рыльцо. И встретил политрука.
— И снова здравствуйте.
— Хайль, биттер! Вот, принёс бутылочку «рижского бальзама» для раздумий и здоровья.
— Что же, заходите… в гостиную. Так уютнее.
— Эх, хорошее кресло, винтажненько. А у меня есть новости. Те, кого мы ночью почти взяли, по всем признакам были не простыми извращенцами, но связанными с анорхистами.
— Анархистами? Что ж удивительного?
— У-у, глотните-ка ещё аква-виты. Ано-орхистами. Безяйцыми, грубо переводя. Скопцами. Вы представляете, у нас уже давно не то православие, а староверы всё равно как-нибудь да подгадить хотят.
— Известно, где и как из искать-то?
— Можно отправить отряды на поиски пещер. Те, как древние христиане, любят подземные молельни устраивать. Но так проще спугнуть, чем успеть найти действующую. Нет. Лучше вычислить их агентов здесь, среди нас. И уже через то работать.
— По тону чувствую, что и здесь особых зацепок нет. А потому феноменологически ткну пальцем в небо и скажу, что это Мраковна. Тем более, что мне, похоже, был подан знак о лошади.
— Герметичненько выходит. Но имеет смысл, учитывая, что мы видели среди прочих и Мудина-Мудько. Не представляю, кто и когда мог бы ещё ему передать дурь и место сбора желающих согрешить. Очень он уж хотел колхоз на первое место по урожайности вывести.
— Вот, может, на этой-то почве она и подсказала ему, как, мол, нужные контакты завести. Инициацию пройти, так сказать.
— М-м-м. Всё-таки, значит, надо было дать ему протрезветь. Но что поделать. Пуля «ду-ра», «ды-ра» на память. Мраковна сегодня должна приехать снова, примерно в то же время, что вчера. И вот её-то мы уж допросим!
— Она же, вроде как, ваше начальство, Амвросий Феликсович?
— Не настолько уж и прямое, по правде говоря. Я больше по нравственности и правопорядку, она — по урожаю и травогрядкам.

— По зубам ей, в зубы, мин герц, я держу! Гля, шипит, но пасти не разевает!
— Н-на-а, н-на!!! — И тут послышался хруст. Голову Альбертины Марковны тут же наклонили вперёд. На пол посыпался голубоватый порошок.
— Вот где тайничок-то был.
— Вот почему они так выпирали — контейнеры всё-таки.
— Ну что, расскажете, где ваше осиное гнездо?
— Фафол нафой!
— Знаете, я тут прочитал книгу про «Отряд 731». Хочется что-нибудь попробовать из их арсенала, очень.
— Фафол нафой!
— Если вздумали играть в своеобразную кукушку, то я ведь могу и воспользоваться предложением осыпать себя столь щедро раздаваемыми летами.
— Фафол нафой!
— Извините, мне надоело. Придётся провести экстренный курс живительного диамата. — С этими словами Степан взял в одну руку бюстик Маркса, а в другую — Энгельса. Размах, удар.
— Фафол нафой!
— Меняем Энгельса на Ленина. — Размах, удар.
— Ф-ф-фафол нафой!
— Ленина на Маркса. — Размах, удар. С головы слетела шевелюра.
— Парик! Ах, скольких поклонников вы только что лишились. Чу! Что это на лысине? Карта, код? Не признаетесь, не расскажете? Амвросий Феликсович, я не буду против проступления ра на её лбу. С картой я разберусь.

— Ну надо же, передатчик-раздатчик волн Аппарата! Ну что, уважаемый Степан Ебидыня, готовы штурмовать цитадель зла?
— О да, мне есть, за что идти в эту битву. До чего же бурно начался отпуск-изгнание!