Краснодеревщик мастерил вещи — одну прекраснее другой, будто в обратной пропорциональности его собственным изуродованным дурной генетикой чертам. Его облик доставлял ему неудобства, ограничивал его связи с миром и людьми, оставляя надежду лишь на признание профессиональное, по трудам его, кои и переживут его, станут его наследием — и лучше бы никому не знать, какой уродец стоял за их созданием! Но «не знать» или «не догадываться»? Чем его душа хуже иных, даже если тело скверно? И если его ценят по рукам его, так не может ли он применить свои руки и свой дух для того, чтобы модифицировать себя, пересобрать так, как не дано по отношению ни к одному креслу или даже анатомическому манекену? И тогда он в усердном отчаянии решается на невозможный акт. Свою кожу больного серо-жёлтого оттенка он методично подкрашивает, надрезает и растягивает, умащает и облагораживает. Для своих рук и ног готовит особые костыльки-подпорки. Через хитроумную систему шлангов и трубочек он учится питаться кашицей и, подсмотрев опыт кормления некоторых хищных экзотических растений, залетающими на аромат сладкой приманки насекомыми и справлять потребности, также познаёт искусство терпения и не-движения. Сооружает себе эндотрон, на котором воссядет, и все те механизмы, что заменят ему коронующую свиту и епископа. И вот, когда приготовления сделаны, а кожа невообразимо растянута (ему, чтобы сокрыть свой замысел, пришлось даже перебраться в более просторные одежды), он довершает всё прощальными записками и наказывает помощнику сообщить о выполнении заказа. После чего собирает всю свою волю и, превозмогая адскую боль последней трансформации, отдаётся бездне своего правления: закрепляет плоть на кронштейнах, крючках и распорках, делает усилие, рушится в ковчег со всем возможным ускорением, приближая царствие свое и активируя механизмы, под скрежет и скрип конструкций, скользкие и чавкающие хлопки рвущихся мембран клеток, он превращается в кресло, становясь его каркасом и смыслом существования (о да, наконец-то не автор живёт ради своих трудов, но труды начинают жить ради автора!) превращает свою кожу в живую, сохраняющую возможность регенерации обивку, свой отвергаемый прежде облик, — пусть теперь найдётся хоть один, кто не признает в сем материале роскошь и недоступную тупым животным возвышенность и ухоженность! — и в последний раз перед тем, как машина прострочит ткани перед его лицом, без помех видит свет, с которым он так и не нашёл общий язык. Теперь он — человек-кресло.

Ну, а далее все те же страсти и перипетии, что были упомянуты Рампо.

Этот роман - антидот к любовному, сентиментальному роману, контрапункт c жизнерадостными историями успеха и карьеры. Брезгливое изучение под микроскопом жизни персонажей, дневник о поведении лабораторных крыс. Роман-пощечина, вызывающий отторжение описанного писателем мироустройства, доведенному в описании этом до апогея, почти до абсурда; при этом писатель умудрилась удержаться на грани полной достоверности, т.е. это самое "почти" ни на минуту не расходится с реальной жизнью.
Утрированно благостное начало, "райский пейзаж" альпийской провинции, а после - вдруг и резко - холодные сухие "телеграфные" фразы, без дополнений и красивостей, напоминающие описание хирургической операции. Четкий ритм и аллитерация, нарочитая упрощенность языка до искусственной убогости, подчеркнутая безэмоциональность повествования. Неопримитивизм - как инструмент и экспрессионизм - как результат.
И это как раз тот случай, когда по отрывку нельзя судить о произведении. Мало того, читать это (если читать) нужно не прерываясь, одним глотком, как слушать музыкальную пьесу. Вещь очень сильная, многосмысловая и жестокая. Но выражение "удовольствие от прочтения" сюда не то чтобы непригодно, а просто-таки совершенно противопоказано. Лично я едва ли стану читать что-то еще этого автора. По-крайней мере, нескоро. Может быть потом.